ВОЙНА – ВЕЛИКОЕ ПОЗНАНИЕ САМОГО СЕБЯ…

Из воспоминаний ветерана 201-й мотострелковой дивизии, ветерана Великой Отечественной, академика Вадима Александровича Ранова.

Об Академике Вадиме Александровиче РАНОВЕ:

Родился 16 февраля 1924 г. Является признанным лидером в изучении каменного века Азиатского континента, членом-корреспондентом национальной АН Таджикистана, действительным членом Российской Академии Естественных Наук, пожизненным членом Клер Халла /Кембридж, Англия/. Был вице-президентом Международной комиссии “Палеоэкология древнего человека”. Это ученый, имеющий огромный научный авторитет, твердо удерживающийся на самом высоком уровне мировой науки. Признанием его научных заслуг явилось избрание членом-корреспондентом Германского археологического института (ФРГ, 1986) и присвоением ему звания “Заслуженный деятель науки Таджикской ССР (1990). В науку В.А. Ранов пришел в 1949 году, имея за плечами фронтовой опыт, отмеченный двумя орденами Красной Звезды, трудную службу в рядах советской армии в Китае и Туркестанском военном округе. Сейчас можно только удивляться, как это удалось выпускнику провинциального Сталинабадского университета, не окончившего специального археологического отделения, всегда работавшего вдали от главных научных археологических центров СССР, преодолеть провинциальную отчужденность и держаться на равных, как с советскими, так и зарубежными учеными. Несомненно, что В.А. Ранов во многом является ученым, который сам себя выучил.
Умер Вадим Александрович 15 сентября 2006 г.

В 201-ю Гатчинскую стрелковую дивизию я попал в ноябре 1944 года из псковского госпиталя. До этого воевал на Центральном, 1-м Украинском и 3-м Прибалтийском фронтах.

Звание “лейтенант” я получил в конце июля 1943 года после окончания Харьковского артиллерийского противотанкового училища, которое находилось в Фергане. А начал войну под городом Севск, в первом после Курской дуги наступлении. Освобождал Украину, участвовал в боях по удержанию Чернобыльского плацдарма за Днепром осенью 1943г. Под Винницей 24 января 1944 года был ранен. После излечения в госпитале города Уральск попал в отдельный истребительно-противотанковый дивизион. С этим дивизионом участвовал в обороне плацдарма за рекой Великая, под Пушкинскими горами, а потом в боях на территории Латвии и Эстонии, где 28 августа был опять ранен под городом Тарту. После выздоровления, в ноябре 1944 года, я был направлен на Ленинградский фронт в Гатчинскую 201-ю стрелковую дивизию. В ней я служил до самого окончания войны старшим офицером 1-й батареи 1-го дивизиона 220 пушечного полка. Батареей командовал известный в дивизии старший лейтенант Константин Королев, которого мы все очень любили, и были глубоко опечалены его гибелью незадолго до окончания войны, в марте 1945 года. И командир дивизиона у нас был замечательный – капитан Дмитрий Добротин, ленинградец, кандидат физико-математических наук (тогда эта научная степень значила, пожалуй, больше теперешнего звания академика). Заполнился и начальник штаба нашего дивизиона – капитан Николай Воронов, трагически погибший после войны на учениях в районе Куляба. Полком командовал подполковник Сергей Ильин, бывший учитель. Такие офицеры и создали очень здоровую дружескую атмосферу в нашем дивизионе, коренным образом отличавшуюся от взвинченной, нервной и, я бы сказал, злой обстановки в пехотном батальоне, где я начинал войну.

Наша батарея 76-мм пушек отличалась высокой дисциплиной и боеспособностью. Служили здесь старослужащие ребята, многие воевали еще с финской войны, выдержали ленинградскую блокаду. В артиллерии самая важная задача это добиться взаимозаменямости, чтоб каждый мог занять место выбывшего из строя товарища. Каждый должен, когда потребуется, быть и наводчиком, и заряжающим, а если потребуется то возглавить и огневой взвод. Ради достижения этого мы много тренировались.

За высокий уровень боевой подготовки нам первыми в дивизионе дали прекрасные американские машины “Доджи”. По классу “Додж” относился к полуторке, только был более надежен в эксплуатуции и обладал невероятной проходимостью. К ним мы и цепляли наши 76-мм орудия. Гаубицы же таскали “Студдебеккеры”. Во время весенней или осенней распутицы, когда остальные батареи дивизиона застревали в курляндских болотах, мы были все время во главе наступления.

Конечно, по накалу сражений бои по уничтожению курляндской группировки не могли идти ни в какое сравнение со сражениями на Сандомирском плацдарме, с наступлением на Одере и битвой за Берлин. Но, тем не менее, и у нас были жаркие деньки. Наша дивизия находилась на восточном фланге огромной дуги, западный край которой упирался в Балтийское море у города Лиепая. В этом котле были окружены остатки знаменитой группы армий “Север”, некогда блокировавшей Ленинград. Теперь вот немцы и сами оказались в блокаде.

Нужно сказать, что Ленинградскому фронту, на котором с сентября 1944 года сражалась 1-я Ударная Армия, в составе которой была 201-я дивизия, противостояли значительные силы – 16-я и 18-я немецкие армии, хорошо вооруженные и боеспособные. По некоторым сведениям их общая численность доходила до полумиллиона человек. Всю зиму и раннюю весну наши войска пытались расчленить группировку на более мелкие части, ведя наступательные операции. Кольцо окружения медленно сжималось, но решающего успеха добиться не удалось.

Нашей батарее приходилось участвовать во многих боях, но на всю жизнь запомнился бой в конце войны, недалеко от города Тукумс, где наша дивизия проводила наступательные операции. Этой части моего рассказа вполне можно предпослать слова известной военной песни: “…последний бой, он трудный самый”. Это было 30 апреля. Всего за восемь дней до окончания войны.

Мы наступали в районе города Тукумс. 29 апреля я получил приказ подготовить батарею для участия в разведке боем, которая предпринималась тогда, когда все другие возможности для захвата “языка” или выявления огневой мощи противника на данном участке фронта уже полностью исчерпаны.

Разведка боем имеет свои специфические особенности. Когда наступают значительные силы и артподготовка ведется большим числом батарей, внимание противника рассеивается, он не имеет возможности вести борьбу против всех огневых точек сразу. А вот когда огонь открывает одна – две батареи, противник очень быстро засекает их местоположение и стремится накрыть ответным огневым налетом. Для артиллериста это примерно то же самое, что пехотинцу сходить в атаку. Фактически это “Вызываю огонь на себя”. Когда командир пехотного подразделения вызывал огонь на себя, ему обычно давали звезду Героя. А вот артиллеристам за разведку боем иногда и медали не доставалось.

Мы уже знали, что война вот-вот должна была закончиться, потому получить такую задачу было в общем-то неприятно. Сложить кости в 21 год за несколько дней до конца войны, кому такое понравится? Но суровую военную действительность мы принимали спокойно, без особой тревоги и страха, как обычный ратный труд.

Перед боем всегда много дел. И ночь на 30 апреля 1945-го была обычной фронтовой ночью. Тесная, низкая землянка, нары, покрытые разлапистыми ветками сосен, стол из горбылей, традиционный фронтовой светильник из сплющенной гильзы, неровный огонек которого освещает посуровевшие лица командиров орудий, пришедших на совещание. Наконец, все вопросы улажены. Можно и отдохнуть.

Был у нас на батарее, второй командир взвода Николай, фамилию уже не помню. Он каким-то образом всю войну где-то перекантовался и совсем недавно прибыл в наше подразделение. Естественно опыта никакого. Видимо, хотел получить награду, поэтому рвался в бой.

– Коля, – сказал я ему, – бой опасный, немцы нас начнут завтра обстреливать, прошу тебя, оставайся в укрытии, на батарее двум офицерам делать нечего. Сиди в землянке. Если что со мной случится, тебя позовут, и ты тогда подменишь меня.

Как организуется у артиллеристов огневая работа?

В таком бою старший офицер батареи как дирижер. Все орудийные расчеты объединены его командами, он передает им координаты по которым и ведут огонь орудия. Координаты же он получает от командира батареи, который обычно находится на передовой, на позициях стрелкового батальона, вместе со связистами и корректировщиками из взвода управления, это в целом 10-12 человек. Командир батареи через телефон дает указания моему связисту, который сидит в окопе рядом со мной. Я же стою около ровика телефониста и во весь голос передаю координаты остальным расчетам. Конечно. Когда начинает работать батарея, мы тем самым провоцируем немцев на ответный огонь. Они его открывают и их позиции благополучно засекаются, чтобы уже в настоящем бою разделать их под орех.

Стрельба в пушечном полку ведется с закрытых позиций, немцев мы не видим перед нами лишь стена леса.

Утро 30 апреля было по-весеннему свежим. Как знать может это последнее утро в жизни, но об этом не думалось – главное обеспечить огнем пехоту. Все готовы, и мы ждем команды, которая разорвет эту утреннюю тишину гулкими выстрелами орудий и лихорадочным треском пулеметов.

Мне пришлось выбрать далеко не самую лучшую позицию на опушке леса, хотя лучше всего фронт батареи разбивать на открытой местности, чтобы вражеские снаряды не могли рваться в кронах деревьев и не осыпать сверху наши позиции осколками. Но для стрельбы (пушка не гаубица, у нас траектория полета снаряда достаточно полая) нам не хватало пространства до леса, поэтому и пришлось подвинуться до опушки.

Оставалась одна надежда, немцы были в блокаде, и со снарядами у них было туговато, потому мы надеялись, что их ответный огонь будет не столь плотным.

Четко вижу, как наши батарейцы застыли у наведенных орудий, слышу зуммер полевого телефона, первые данные от связиста во весь голос передаю расчетам. Первые выстрелы. Как сейчас ощущаю кисловатый запах пороха.

Все кто служил в артиллерии, хорошо знают чувство удовлетворения, которое возникает от слаженной работы, хорошо подготовленной батареи. Был даже особый артиллерийский шик, при стрельбе беглым огнем все четыре пушки должны ударить сразу, в одну секунду!

Быстро и слаженно провели пристрелку, комбат передает, что цель “в вилке” командую.

– Четыре снаряда беглый… ОГОНЬ!

Немцы нас сразу же засекли. На этом участке фронта работает только одна наша батарея, поэтому скоро все вражеские стволы будут нацелены на нас. Надо сказать, что, если мы, в Советской армии делали пристрелку по земле, то немцы пристреливались по воздуху. Стреляли они шрапнелью. Над определенным местом она разрывалась, пуская черный дым, который был хорошо заметен издалека. Какой способ лучше сказать трудно. Результаты пристрелки и у нас и у немцев были примерно одинаковые, хотя надо отдать должное – среди немцев были отличные артиллеристы.

Через некоторое время прилетает первый немецкий снаряд, взрывается где-то в кронах деревьев. Вроде никого не задело. Началось. Для боязни уже нет времени – огонь ведем непрерывно.

Вдруг перестает работать связь: где-то перебит телефонный провод. Елки-палки стрелять невозможно. Телефонист тщетно кричит в замолчавшую трубку. Батарея “ослепла” – мы теперь не знаем о расположении врага. Даю команду “Людей – в укрытие, связиста – на линию”. И вот спрятавшись за бруствером, с волнением мы следим, как тот бежит по полю, петляя от воронки к воронки, прячась от осколков рвущихся снарядов. К счастью разрыв провода недалеко, провод быстро скручен и вновь мы ведем огонь. Связист получил легкое осколочное ранение, однако остается в строю. Ловлю себя на мысли, что надо обязательно представить его к награде. Напряжение нарастает.

…Выполнить команду о перемене установок нужно быстро и, главное, точно. От этого зависит удачный исход всего боя.

Расчеты работают на загляденье, каждому бы дал по ордену.

Кстати сказать, то что вы видите в кино, где стреляют артиллеристы, все это далеко от реальности. Даже советские фильмы о войне врут. Но особенно меня удивил фильм “Курсанты”. В своей жизни много видел идиотизма, но чтобы столько и сразу…. Боевой офицер там рассказывает о том, как от разорвавшихся в миномете двух мин (послали в ствол одну за одной, такое редко, но бывало) погибло, чуть ли не 26 человек. Это что получается, из одного миномета они стреляли всей батареей? Да у нас 4 пушки обслуживало всего-то 16 человек. Если убито 26, то раненых должно быть в два – три раза больше. Тогда получается, что на тесной позиции одного – единственного минометного расчета сгрудилось пол дивизиона. С такими фильмами мы не 27 миллионов потеряем на той войне, а 67 или все 128. И таких ляпов по дюжине в каждой серии. Особенно умиляет меня показанная в этом фильме курсантская жизнь. Увольнения каждый вечер, женщины, любовь… Да… Побывал бы режиссер в курсантской шкуре в 1942 году, холодным, голодным, да и первое увольнение мы, получили лишь через 3 или 4 месяца учебы. Неужто нельзя было дать почитать сценарий хотя бы одному ветерану?

Так вот, записывайте, сценаристы. На позиции орудийного расчета может находиться 5 человек, но полная укомплектованность на войне явление исключительное. Реально в бою все происходило с грубейшими нарушениями мер безопасности. С началом ведения огня у орудия оставалось 3 человека: командир расчета, наводчик и заряжающий. Остальные уходили в укрытие. Снаряды тоже находились не в отдельном окопе за 10-20 метров от орудия, а ящики со снарядами просто на просто ставили у затвора между станинами. Дикость, скажете, но зато это обеспечивало очень быстрый огонь. А о последствиях уже не думалось. Если кто выбывал из боя по ранению или гибели, его тут же подменяли из укрытия другим.

У меня как у старшего офицера батареи самое опасное место. Расчету от осколков хоть можно укрыться за щитком орудия, я же стою во весь рост. При разрыве снаряда могу лишь упасть на землю. Я должен видеть все расчеты и они должны меня хорошо видеть и слышать.

Бой идет, взрывы снарядов, дым, пыль. Мы все уже умели понимать по звуку куда летит тот или иной снаряд, но беда-то в том, что его не слышно, когда он летит прямо не тебя. “Свой” снаряд никогда не услышишь. И вдруг вижу Николая, который мечется на позициях. Ору, что есть мочи.

– Николай ….. в землянку!. Приказываю в землянку! Свист снаряда. Инстинктивно в очередной раз падаю на землю. Взрыв, грохот, земля сыплется, звенят осколки. Вскакиваю: “К орудиям!” А Николая нигде невидно. Облегченно вздыхаю, наверно послушался и убежал обратно. Продолжаю отдавать команды. Бой кончился и я узнал, что Николай погиб. Осколок попал ему в голову. Погиб, как говорится, “ни за понюх табаку”, не послушался распоряжения старшего.

Потери, как и ожидалось, были большие. В результате последнего боя из 16 бойцов, 8 выбыло из строя, из них 2 погибло. Помимо Николая погиб и командир 1-го орудийного расчета старшина Иван Стеценко. Прекрасный был парень. Войну начал 22 июня под Брестом. Пробился из окружения, пережил всю войну и блокаду В Ленинграде, а тут в последнем бою погиб. Такой хороший человек был, теперь то поди в новой Латвии и могилу его уничтожили?

А задачу мы выполнили. Расположение немецких батарей засекли и, кажется, даже “языка” взяли. За отличную работу всех участников боя наградили. За этот бой мне вручили второй орден Красной Звезды.

Самый последний бой мы приняли 7 мая, поддерживая пехоту и танки, прорывавших оборону врага по направлению на Тукумс. Бой обычный, ничего особого, знай, себе посылай снаряды. Немцы уже почти не огрызались.

После окончания боя опять снимаемся с позиций и вперед. 8 мая часа в два дня одна из машин застряла при переправе через меленькую речушку. И тут начинается артобстрел. Враг нас не видит, но немцы ведут беспокоящий огонь по квадратам. Выскочили из машин и залегли кто где, в основном за колесами машин и пушек. Один солдат легко ранен. После окончания обстрела собираемся по машинам и опять вперед. Сейчас невольно ловлю себя на мысли: ведь и убить могли тогда, если бы немецкие расчеты пододвинули наводку на одно деление прицела. И это за три часа до окончания войны.

17.00 впереди нашей колонны начинается беспорядочная стрельба, в небо взлетают ракеты, слышатся отдельные крики, шум. Бежит вдоль вереницы машин молодой солдат, выпуская в небо из автомата короткие очереди, бежит и кричит:

– Ребята! Немцы выбросили белые флаги! ПОБЕДА! Война кончилась!

Хватаемся и мы за оружие, чтобы отсалютовать долгожданной победе. Обнимаемся, кричим друг другу что-то несвязное. Радости нет предела. Вот она – Победа! Выжили! Победили! Скоро домой! УРРРРАА!!!

В июне 1945 года я выехал квартирьером нашего полка в Сталинабад. Приятно было в 21 год от роду пройтись по улицам своего города в выстиранной матерью фронтовой гимнастерке и украшенной двумя орденами Красной Звезды.

Все мы, ветераны Великой Отечественной войны, гордимся своей боевой молодостью, тем, что не прятались за спины других и приближали нашу общую Победу, как могли, выложив все свои силы в разгром сильного, хорошо обученного и злобного врага. Мы искренне верили, что наше дело правое, верили в Сталина и без всякого принуждения, и лицемерия поднимались в атаку с его именем. Как показало время, мы не ошибались. Былое величие нашей страны уже вряд ли восстановится. А если и восстановится то это будет уже другая страна и другой народ. Но священная миссия Советского народа, победившего фашизм, непременно сохранится в истории человечества как величайший и несравненный подвиг.

До Курляндии недолго повоевать мне пришлось и в истребительно-противотанковом дивизионе в Псковской области, под Пушкинскими Горами, что у Святогорского монастыря, где похоронен Пушкин. С танками воевать было очень трудно. Одиночная дуэль с танками дело для артиллериста почти всегда заведомо – гиблое, во всяком случае с 45-мм орудием. Это я испытал на своей шкуре. Вот 76-мм орудие это уже было серьезно, а еще лучше, если на бронированное чудовище накинуться всей противотанковой батареей, да кинжальным огнем его, да из засады, да с разных направлений перекрестным огнем… Тогда да. Воевать можно. Но все равно жизнь у противотанкового расчета была трудной и зачастую не долгой.

Мне как-то повезло. Три месяца были в обороне. С танками тогда столкнуться не пришлось. Но от передовой, где стояли наши орудия, до штаба дивизиона было 2 км пути по открытой местности, которая постоянно обстреливалась. Ходить было опасно. Были погибшие и раненые, поэтому еду готовили себе прямо на батарее. Когда вступили в Эстонию, стрелять по танкам приходилось, “коллективно”, 2-3 орудиями, но у немцев их было тогда уже не много.

Однако столкнуться с танками лоб в лоб мне все же пришлось, это случилось раньше, осенью 43-го на Днепре. Тогда едва окончив артиллерийское училище, я был назначен командиром взвода 45-мм орудия, который входил в состав пехотного батальона 211-й Сибирской стрелковой дивизии. Что такое “сорокопятка” вы и без меня знаете. Как ее, несчастную, тогда только не обзывали? “Смерть Гитлеру – конец расчету!”, “Пистолет на колесах”, “Прощай Советская Родина!”. За такое творчество нас, 45-тчиков, даже особисты не трогали.

Батальон наш был не совсем слаженный и сбитый, как говорил раньше, отношения были не простые даже злобные. Да и собран он был с бору по сосенке. Потери были большие, поэтому как было, освобождали украинское село и всех попавшихся под руку мало-мальски подходящих мужиков, подростков тут же и мобилизовывали. На скорую руку обмундировывали и в бой! Какие из них бойцы? Такие в пехоте часто только до первого боя.

В огневом взводе батальона положено было по штату иметь два “45 мм орудия”, но обычно было одно. Расчет мой, был плохо подготовлен. Потренировать его, не было ни времени, ни сил, да и сам я после училища толком ничего не знал. Выручало что, парень я был хулиганистый и не только мог постоять за себя, но и жестко держать порядок.

Подошли к Днепру. Что говорить, полку нашему повезло. – Форсировали Днепр во втором эшелоне.

Вскоре приказ занять позиции на том берегу, на уже отбитом у врага Чернобыльском плацдарме. И стоять на смерть! Там шли ожесточенные бои. Раненые шли бесконечно чередой. Немцы отчаянно пытались сбросить нас в Днепр. Сколько частей там они перемололи, не знаю. Переправились на понтонах. Вышли на берег, заняли позиции. Через несколько дней новый приказ, снова меняем позиции. Заняли, а там, сущий кошмар, вся земля в воронках и немецкими танковыми гусеницами перемешана. Раздавленные солдаты, трупный запах. В общем веселого мало, поняли, что здесь всем нам будет крышка. Страшно и тоскливо стало. Но шок надо преодолеть. Новую позицию начали энергично оборудовать, по ходу работы, все как-то само собой улеглось, от физической усталости даже спокойно стало. Рядом пехота окапывается, мы с расчетом в кустах замаскировались. Задача уничтожать пулеметные расчеты и танки.

Оцениваю обстановку. Впереди деревня. Там шум танковых моторов. Видим как подъезжают немецкие машины, высаживают пехоту. Готовятся к атаке. Похоже на этом рубеже придется нам костьми лечь. Да что делать. Отступать некуда – позади Днепр. Настроение опять падает.

Вдруг к вечеру в небе появляются немецкие штурмовики. Все, видимо, конец всем нам. И вдруг, ни с того ни с сего, не долетев до нас, они начинают во всю бомбить свои же позиции. Немцы мечутся, ракеты пускают, флагами машут – бесполезно. Немецкая пунктуальность не подразумевает ошибок и неточностей. Пикируя, юнкерсы угощают их новыми порциями немецких же бомб. Ух ты! Надо же такому случиться! Весело было на это смотреть. Мы сразу воспряли духом. И у немца хватает разгильдяйства.

Но не все так просто оказалось. Вскоре изрядно потрепанные фрицы все же пошли в атаку. Выползло две “пантеры”. Черт знает, откуда они взялись на нашу голову? Особенность этого танка было то, что большими бронированными щитами, они прикрывали гусеницы и ходовую часть, то, что является наиболее уязвимой частью со стороны противотанковой артиллерии. Встречи с “пантерой” надо признать, были довольно редкими на фронте. Их быстро истребляли, из-за явных недоработок в конструкции. Забегая вперед, скажу, что даже для нашей 45-ки в нем нашлось уязвимое место. В основном же на войне у немцев воевал их трудяга разных модификаций Т-IV.

В общем поторопились мы радоваться. С появлением этих двух танков и жиденькой цепи немецкой пехоты, наш батальон сорвался с места и побежал. “Пантеры” пехоту из пулеметов начали бить, словно в тире. Паника и ничего не поделаешь. А отступать-то нельзя. За это офицеру верный расстрел. Уж лучше на позиции погибнуть. Подбежал командир батальона и хрипит вперемешку с матами.

– Лейтенант ….. открывай огонь …. По танкам … побьют же всех!

Хороший у них пулеметчик оказался, не струсил. Строчил непереставая, немецкая пехота из-за него и приотстала от танков. Командир батальона требует от меня стрелять по танкам. А до них еще очень далеко.

Стрелять по ним из моей “сорокопятки” с такого расстояния, это все равно, что горохом по броне сыпать. В борт бить тоже бессмысленно. С боков металлические щиты приварены, не пробить. По занятиям в училище и от былых ветеранов, знал, что стрелять надо не далее как с 300 метров и то под башню, чтоб хотя бы заклинить ее. Повезло нам еще и тем, что шли они хоть и под углом, но не прямо на нас и пушку нашу не видели.

А танки все приближаются и расстреливают нашу пехоту. Комбат уже орет благим матом, автомат с плеча снимает и на меня направляет. Ведь за беспорядочное отступление роты и его вполне могли по приговору трибунала расстрелять перед строем.

Все же я выждал момент. Один танк приблизился на метров 300 – 250. Даю команду – ” Упреждение….. бронебойным, под башню – огонь! Выстрел, звон вылетаемой из затвора гильзы. Надо сказать, замаскировались мы хорошо и немцы сразу нас не заметили. Со второго или третьего выстрела наводчик попал в цель. Как будто башню таки заклинило, и “пантера” начала пятиться назад. Но второй танк встал и начал прикрывать ее отход. Мы по нему – мимо. Тут они уже нас начали выискивать. А пушка-то у них 75-мм. Один снаряд – взорвался в стороне. Мы в ответ. Попали в башню – рикошет, это все равно, что кабана острием ножа пощекотать. Тут они нас окончательно засекли. Немец второй снаряд посылает, к счастью недолет.

Третий его снаряд почти точно угодил в нашу пушку. Взрыв. На мгновение потерял сознание. Вскочил. В ушах звон, в глазах все белое. Быстро прихожу в себя. Вижу, пушка перевернута к верху колесами. Расчет разметало волной, все трое ранены но, похоже, не серьезно. Наводчику правда осколок прошелся по лбу, скальпировал кожу, она завернулась лохмотьями, кровище хлещет. Подаю команду, установить орудие, сам помогаю. Но куда там? Прицел разбит, ствол покорежен. И тут вижу, о чудо, и второй танк начал назад пятиться. Это открыла огонь подоспевшая батарея истребительного дивизиона. Хоть там такие же 45-мм орудия, но их уже четыре, да и артиллеристы к танкам более привыкшие, сметливые. Атака отбита.

С разбитой пушкой отошли в тыл. Орудие сдали в ремонтную мастерскую. Зашел в медсанбат, осмотрели, перевязали, ушибы смазали йодом – “Ничего, лейтенант, отлежишься и в подразделении.

Эх, жаль, тогда справку не взял. Было бы у меня сейчас не две, а три нашивки за ранение, но тогда не думали о таких мелочах. Выжил и слава Богу!

За то что пушку мы притащили в неисправном состоянии, к наградам нас так и не представили. Что удивительно, через некоторое время встречаю того комбата, рота которого драпанула, едва завидев пару танков, а у него на груди новенький орден Красной Звезды. Довольный, рот до ушей, говорит, что получил его, за отражение той самой танковой атаки. Так вот бывает.

Вообще-то получить награду было престижно. Многие ради этого совершали довольно глупые поступки и бессмысленно гибли. Но награда на войне во многом дело случая. Бывало, что за какую-то мелкую работу вручали орден, а бывало, что и настоящего героя чуть под трибунал не отдавали.

У меня было несколько моментов, вполне достойных для представления к ордену. Командир взвода без ордена Красной Звезды – не офицер. Но все упиралось в командира нашего дивизиона капитана Глазюка. У него уже был орден Красной Звезды, но в силу своего характера, он ни как не мог потерпеть, чтобы у кого-то из его подчиненных был тоже такой же. Написать представление мог только после того, как он сам получит второй орден. Потом, бедняге, под Берлином оторвало обе ноги. Выжил и второй орден получил.

В общем, к наградам он нас не представлял принципиально, даже при вопиющих случаях. Весной 44-го мы провели разведку боем. Пехота брала языка. Подчиненный мне расчет, хорошо подержал пехоту огнем, пулемет немецкий подавили и в блиндаж попали. У немцев снарядов тогда хватало, в ответ, начался бешеный обстрел, но мы уже успели спрятаться в ровике, все выжили. Всего один из наших получил ранение. Кстати сказать, “языка” которого брала штрафная рота убило немецкой же пулей в метрах пяти от наших траншей. Не повезло! А сколько людей погибло, и ранено было в этом бою… Ночью тащили пушку на себе несколько километров по непролазной грязи. Еле дотащились до батареи, вымотались в доску. Сил почистить пушку уже просто не было. Оставили ее до утра, а сами завалились спать. Командир нашей батареи Петров тут же написал на всех представление к медали “За отвагу”. – Иногда и лейтенант мог получить этот славный “Георгиевский крест” второй мировой войны.

Утром не свет ни заря, на батарею приехал Глазюк. Увидел грязную пушку и озверел, разорался на комбата, что матчасть у него находится в таком состоянии.

Петров говорит, капитан, расчет ночью вернулся с передовой, вел разведку боем, помогал брать “языка” огневые точки подавили, вот, мол, я, уже представление на медаль написал лейтенанту Ранову и всему расчету. Глазюк увидя наградные, аж затрясся.

– Чт-о-о-о-о? Награду ему еще?

Вырвал листки из рук и тут же порвал мою наградную у всех на глазах. Солдаты потом, надо сказать, все были награждены медалями.

А первый свой Орден Красной Звезды, я все же на зло Глазюку получил. Такой случай был. Наступали у города Лаврова где-то уже на границе с Латвией. Мой взвод на высокопроходимых “Дожах” менял позицию. Едем по дороге и вдруг на встречу выбегает незнакомый капитан.

– О-о-о, артиллеристы, Боги войны, вы прям как снег на голову, удача-то какая, откуда вы только взялись? Слышь, выручь, лейтенант, вот там за пригорком пулеметчик засел. Ничего с ним сделать не можем. Уж накройте его. А то пехота сдвинуться не может. Только смотрите, там снайпер.

Хоть и нельзя было, в принципе не мой командир, но как не уважить пехоту? Оценил обстановку. Надо бить прямой наводкой. Быстро, в наглую выехали на пригорок в считанные секунды как на тренировке развернули орудие. Тут какие-то пули зафыркали рядом, честно сказать, даже не обратил внимания. Наверное, снайпер бил, мог ведь и попасть. Наводчик был прекрасный у меня Чернышов фамилия. Капитан указал ему цель, я подал команду, и тот, прям с первого же выстрела, накрыл пулемет. Снайпер тоже пропал куда-то. Времени в обрез. Быстро свернули пушку и дальше.

Дня через три опять едем и тут колона пехоты с тем же капитаном. Увидел меня, узнал, замахал рукой подскочил на подножку “Доджа”, обрадовался.

– Вот опять встреча! Геройски воюешь, лейтенант, а на груди “крестов” не видно. А ну, давай, говори, когда родился, кем крестился? И быстро записал в блокнот мои данные.

Можете сами представить выражение лица Глазюка, когда тот с кислым видом себе под нос совсем не по-уставному пробурчал.

– Ранов, давай, в штаб дивизии езжай, там тебе какой-то орден пришел. Почему не доложил? Ну ничего, вернешься, ты у меня за все ответишь.

У него одного тогда был орден Красной Звезды и тут его монополия кончилась, с каким-то лейтенантом ему пришлось уравняться. Обидно.

Старость мне представляется неким деревом, с которого опадают листья – мои жизненные интересы. Раньше для меня было высшим счастьем увидеть новые страны, посетить музеи, побродить по улочкам старинных городов. Сейчас этого нет. Неизменным остается только один интерес – археология. На другое сейчас не могу позволить себе тратить время. Правда, недавно перечитал Бальзака, которого очень люблю, и опять по-новому его воспринял.

Впервые горы Таджикистана я увидел четырнадцатилетним мальчиком. В 1938 году отец был назначен главным санитарным врачом республики, заместителем министра здравоохранения, и семья переехала в Душанбе. Здесь Ранов – старший возглавил специальную группу, которой удалось совершить настоящее чудо, ликвидировав малярию. Пока санитарный врач боролся с эпидемиями, хранительница домашнего очага – Елена Александровна – преподавала античную литературу в Таджикском государственном университете и следила за будущим ученым.

В детстве я не был прилежным учеником. Пропадал в бильярдных, гонял мяч и крутился в среде, мягко говоря, не благонадежной. Теперь о бурной молодости напоминает только татуировка на пальцах руки – “Вадим”. В 1966 году, перед первым моим международным симпозиумом в Праге, жена настаивала, чтобы пошел к врачам и удалил наколку. Я парировал: “Выйду, положу руку на трибуну и скажу: “Посмотрите, что сделала Советская власть с бывшим уркаганом”.

На фронт попал, не окончив Одесскую артиллерийскую специальную школу в которой проучился год, а закончил Харьковское противотанковое артиллерийское училище, которые в годы войны были эвакуированы в Среднюю Азию.

Интересна судьба людей. По моей просьбе, меня курсанта 2-й батареи (9 класс) отправили с ребятами 1922 и 23 гг рождения взамен попросившегося остаться курсанта Яши Вайнберга. Вторая батарея ОСАШ-16 (Одесская специальная Артиллерийская школа, которая в 1941 г была эвакуирована в Душанбе) на фронт попала после Ферганского училища лишь весной 1945г., правда сазу под Кенигсберг. И Яша там погиб. А мне, вот, повезло – вернулся целым, с руками, ногами и хотя во мне до сих пор сидит – немецкая сталь – осколок мины, он мне все эти годы совсем не мешает нормально жить и трудиться.

Об армии у меня очень хорошие воспоминания, в том числе и о войне. Потому что война – не только кровь и смерть. Это – великое познание самого себя, своих возможностей, великого мужского товарищества.

Затем был исторический факультет Таджикского университета и, наконец, первая ступень в науку – в 1954 году зачислен старшим лаборантом в Институт истории, археологии и этнографии АН Таджикистана. Но в археологическую экспедицию попал еще на втором курсе университета. Моими учителями были основатель археологической науки в Таджикистане Борис Анатольевич Литвинский и его жена Елена Абрамовна Давидович, ныне главные сотрудники Института востоковедения РАН. Первые исследования в области каменного века связаны с именем выдающегося советского ученого Алексея Павловича Окладникова. В отличие от некоторых современных молодых людей я считаю, что учитель, мэтр – это чрезвычайно важно, это главная стартовая площадка твоей будущей научной деятельности.

Когда же период учебы заканчивается, то приходит момент истины. Когда мы учимся, то все одинаковы. Но затем начинает сказываться заложенное природой – твой талант, твое умение искать главное звено в цепи рассуждений. Еще позднее приходит время, когда “по гамбургскому счету” ты занимаешь свое место в науке. Может, я ошибаюсь, но свой раздел науки – археологию, основанную на сравнительном анализе, по-настоящему ты начинаешь понимать и оценивать только к 60 годам.

Археология это целая гамма чувств, стремлений, желаний, но ограниченных возможностей, поскольку мы никогда не получаем полностью ответ на наши вопросы. Мы живем в области догадок и гипотез, которые иногда подтверждаются, а иногда нет. Археолога можно сравнить со следователем, у которого всегда больше вопросов, чем ответов. И наконец, археология – это прежде всего страсть человека, заболевшего яростным желанием встречи с прошлым.

Мы никогда не знаем судьбу наших научных работ. Бывает, ты очень долго работаешь, годами вынашивая свою идею. А потом она не получает развития, не входит в науку. А иногда на несколько страниц, написанных в течение одного вечера, ссылаются десятки лет. В своей научной биографии я бы выделил два крупных события.

Прежде всего, назову работу на Памире. Тогда в конце 50-х и начале 60-х я нашел на “Крыше мира” самые высокогорные стоянки людей каменного века в мире, тем самым опровергнув бытующее мнение о заселении Памира только после появления вьючного транспорта.

Вторые по значимости исследования, по моему мнению, связаны с культурами каменного века, залегающими в многометровых толщах лессов – специфичных осадочных породах, которые не один миллион лет формировались за счет отложения мельчайших частиц, приносимых в Припамирье пыльными бурями. Находки в этих отложениях дают возможность проследить смену и развитие индустрий каменного века на протяжении 900 тысяч лет. Подобных памятников нет нигде в мире, и интерес к ним со стороны коллег чрезвычайно высок. Работа на “лессах” очень увлекательна. Иногда археологам, чтобы добраться до нужного места, приходится как альпинистам, рубить ступени и страховаться веревками. А вообще-то, каждый из 18 раскопанных памятников мне одинаково дорог, как родной ребенок.

Но настоящую мечту реализовать мне не удалось. Не удалось, например, найти таджикского австралопитека /самые далекие наши предки, останки их обнаружены в Африке/. Мы же нашли только один зуб древнего человека, да и то ребенка, жившего всего около 40 тысяч лет назад. Хотя во всей Средней Азии есть только три пункта с костными останками первобытных людей – в пещерах Узбекистана и Киргизии, и вот стоянка в Худжи, где мы и обнаружили “наш” зуб.

Сожалею же я о том, что дальнейшие главы истории каменного века Таджикистана будут вероятно написаны не нашими учениками в Таджикистане. После распада СССР эта сфера перестала интересовать молодых людей, занятие археологией перестало быть престижным. Сейчас, после отъезда русских ученых среднего поколения из Таджикистана и с полным отсутствием молодого поколения, я думаю, что будущее нашей науки на несколько десятилетий перейдет в руки иностранцев. И это очень грустно, поскольку новые молодые кадры будут учиться на стороне, а своя школа археологии каменного века будет потеряна.

И все же я Счастливый человек, но в этом не моя заслуга, а моей матери. Я уверен, что в этом все зависит от генов. Моя мать тоже была счастливым человеком, несмотря на все трудности времен революции, 30-х годов и Отечественной войны. Она всегда была оптимистом, что, пожалуй, передалось и мне. Я общительный человек. Работая более 50 лет в Академии, я всегда иду туда с радостью. Это и есть счастье.

Моя жизнь – это Таджикистан. Я человек русской культуры, но здесь я прожил всю жизнь и люблю людей этого края. Здесь все родное. Никакие красоты мира – леса, побережья Средиземного моря и Атлантики – так эмоционально не отражаются в моем сердце, как наши горы, пустынные места и просто обожженные солнцем таджикские адыры.

Подготовил Виктор Летов
tabib2000@list.ru